королевскими зубами, как с праздными татуировками, которые вы наносите, со всем, что сильно колеблет ваш остров, так и с Ломбардо. И пока Необходимость не воткнула шпору и колёсико шпоры в него, он не ведал своих собственных шагов. Она встряхнула его сознание, и пришедшее стремление, до того бездействующее, взбурлило до вершины, пока он не задрожал от самого себя. Даже возникшая из ниоткуда рука, поднятая на путешественника в лесу, не может так ужаснуть, как мы сами. Мы полны призраков и духов, мы как кладбища, полные погребённых мертвецов, тех, что жили до нас. И все наши мёртвые родите- ли, воистину, находятся в нас; это – их бессмертие. От родителя к сыну мы продолжаем умножать мертвецов внутри нас; для всех них это воскрешение. Каждая мысль – душа некоего прошлого поэта, героя, мудреца. Мы более населены, чем любой из городов. Скорбь показывает это. Она знает себя и всё, что есть в том, кто знаком с превратностями судьбы. Измеряя большие высоты, мы должны выйти из самых нижних глубин. Путь к небесам идёт через ад. Мы нуждаемся в пламенных крещениях в самом жарком огне в нашей собственной груди. Мы должны почувствовать горячие сердца, шипящие в нас. И пока их огонь горит, он должен прожечь себе выход из нас, хотя это погубит и нас, и его. О, сытые с гладкими щеками! Улыбнитесь вашими собственными ямочками; тщетно вы тянетесь за величием. Отвернитесь! Отвернитесь! От всех ваших рядов подушек и ватных одеял – отвернитесь! И бросьтесь на колёса напастей. В состоянии белого каления выжгите клеймо и сосчитайте шрамы, как это делают старые, истёртые войной ветераны у походных костров. Сладкий поэт! Стряхни слёзы с лилий – вот путь! – и завой в холсте и в пепле! Знай те линии, которые жизнь наносит на сморщенный лоб. О! Есть жестокое, каннибальское восхищение в вопящей скорби, стремящейся умножить саму себя. Эта скорбь скупа сама по себе; эта жалость – всеобщее счастье. Никакого проклятого духа не было бы совсем, если б не они».
АБРАЗЗА (к Медиа): «Верите ли вы, мой господин, что этот славный джентльмен действительно дьявол?»
МЕДИА: «Нет, мой господин; но он одержим одним бесом. Его зовут Аззагедди. Вы можете услышать о нём побольше. Но продолжай, Баббаланья, все забыли о Ломбардо? Как принялся он за то большое дело, за свою Козтанцу?»
АБРАЗЗА (к Медиа): «О, из всего бреда вашего Баббаланьи получается, что Ломбардо не предпринимал особых усилий, следовательно, он заслуживает маленькой благодарности. Ведь гений должен несколько походить на нас, королей, – спокойствием, содержанием, сознанием власти. И, обращаясь к Ломбардо, скажу, что схемы его Козтанцы, должно быть, пришли вполне оперившимися, как орёл от солнца».
БАББАЛАНЬЯ: «Нет, Ваше Высочество, но, как у орлов, его мысли были сначала неоперёнными; однако у вылупившегося без перьев они отросли для полёта».
АБРАЗЗА: «Весьма красиво. Я предполагаю, Баббаланья, первое, что он сделал, – это поспешно призвал муз».
БАББАЛАНЬЯ: «Прошу прощения, мой господин; напротив, он сначала запасся стопкой из пергамента и нескольких крепких перьев, совершенно необходимых, мои богоизбранные господа, для написания возвышенных эпопей».
АБРАЗЗА: «Ах! Тогда музы были призваны позже».
БАББАЛАНЬЯ: «Снова прошу прощения. Ломбардо затем занялся овощным пудингом».
ИУМИ: «Когда период вдохновения охватывает меня, я питаюсь маслинами».
БАББАЛАНЬЯ: «Иуми, Ломбардо сторонился маслин. Сказал же он: „Что подвигает солдата сражаться? И битву всех битв быть описанной?“ В десять дней Ломбардо написал…»
АБРАЗЗА: «Набросал, ты имеешь в виду».
БАББАЛАНЬЯ: «Он никогда не набрасывал что-либо».
АБРАЗЗА: «Как тебе угодно».
БАББАЛАНЬЯ: «Через десять дней Ломбардо написал целых пятьдесят фолиантов; он любил огромные акры пергамента, где было место разгуляться».
МЕДИА: «Что тогда?»
БАББАЛАНЬЯ: «Он внимательно перечитал их, сложил все в опрятный пакет и положил его в огонь».
ВСЕ: «Как?»
МЕДИА: «Что?! Эти великие гении писали хлам?»
АБРАЗЗА: «Я думал так же».
БАББАЛАНЬЯ: «Мои господа, они изобилуют им! Больше, чем кто-либо другой в Марди. Гений полон хлама. Но эссе гения – это лучшее, что есть в нём самом; и, отдавая ей руду, он сохраняет землю; отсюда – и обычная мудрость его работ, и безумие его жизни».
АБРАЗЗА: «Тогда гений не вдохновлён, в конце концов. Ведь они должны работать, как рабы в своих странах! Я плач́ у, когда думаю о нём».
БАББАЛАНЬЯ: «Мой господин, все люди вдохновлены, дураки вдохновлены, Ваше Высочество вдохновлено; поскольку сущность всех идей – возбуждать. От нас самих и в нас самих мы ничего не порождаем. Когда Ломбардо принялся за свою работу, он не знал того, чем она станет. Он не строил своих собственных планов, он писал напрямую и, поступая так, погружался в себя всё глубже и глубже – и, как решительный путешественник, углубившийся в непроходимые леса, наконец был вознаграждён за свои тяжёлые труды. „В своё время, – говорит он в своей автобиографии, – я оказался в безмятежном, солнечном, восхитительном месте, полном сладких ароматов, пения птиц, диких стенаний, плутоватого смеха, пророческих голосов. Теперь мы, наконец, здесь, – закричал он. – Я создал творение“. И вот уже целый безграничный пейзаж простирался вдали. Ломбардо задыхался, пот катился по его лбу, он сбросил мантию, теснившую его, уселся с видом на океан, обратив лицо к прохладному бризу, разложил цветы перед собой и принёс для самого себя множество вещей в комнату. На одной её стороне была стопка пергамента…»
АБРАЗЗА: «…И на другом – полная до краёв мензурка».
БАББАЛАНЬЯ: «Нет, Ваше Высочество; хотя он и любил вино, но Ломбардо ничего не пил, находясь на работе».
МОХИ: «Действительно? Да ведь я всегда полагал, что пунши Ломбардо были столь высокого качества, что Марди был признателен ему за его великий юмор».
БАББАЛАНЬЯ: «Не так; у него был другой способ держать себя в хорошем окружении».
ИУМИ: «Быстро! Скажите нам тайну».
БАББАЛАНЬЯ: «Он никогда не писал при слабом свете. Его лампа качалась в небесах. Он поднимался со своего Востока вместе с солнцем; он писал, когда вся природа была живой».
МОХИ: «Несомненно, что он всегда писал с усмешкой; и никто не смеялся громче над его тонкими замечаниями, чем он сам».
БАББАЛАНЬЯ: «Вы слышали смех при рождении человеческого дитя, старец? У малыша может быть много ямочек, но не у родителей. Ломбардо был отшельником, созерцающим это».
МЕДИА: «Что?! Ломбардо смеялся с вытянутым лицом?»
БАББАЛАНЬЯ: «Его веселье было не всегда в радость ему, Ваше Высочество. По большей части выражение его лица сохраняло серьёзность. Иногда он бывал так сильно прикован к своей работе, что не мог сделать паузу, чтобы посмеяться».
МОХИ: «Моё слово за него, но время от времени он бывал озорным».
БАББАЛАНЬЯ: «Специально из-за данного случая он не был себе хозяином: простой секретарь, пишущий под диктовку».
ИУМИ: «Вдохновлённым, вот как!»
БАББАЛАНЬЯ: «Называй это как пожелаешь, Иуми, но это был своего рода сон – ходьба ума. Ломбардо никогда не бросал вниз свою ручку: она выпадала из его рук, и потом он сидел разочарованный, протирая свои глаза, глядя вокруг и чувствуя слабость – иногда почти смертельную».
МЕДИА: «Но умоляю, Баббаланья, расскажи нам, как он познакомился с некоторыми из тех редких важных персон, что он представил нам в своих Козтанцах».
БАББАЛАНЬЯ: «Он встретился в первый раз с ними в своей мечтательности; они проходили мимо него, кислые и капризные, и в течение долгого времени стеснялись его попыток познакомиться, но он продолжал им докучать, пока они наконец не стали стыдиться своей скованности, вышли вперёд и подали ему свои руки. После чего они стали откровенными и дружелюбными. Ломбардо определил места для них в своём совете; умерев, он оставил им что-то в своём завещании».
МЕДИА: «Что?! Этим воображаемым существам?»
АБРАЗЗА: «Поразительно остроумно! Адски утончённо!»
МЕДИА: «Но, Баббаланья,
